Одна мысль об таком ужасном оскорблении приводила его в бешенство кого

Ñòðàíèöû:
1 
2 
3 
4 
5 
6 
7 
8 

È íåìöû ñõâàòèëè çà ðóêè è íîãè Ïèðîãîâà.

Íàïðàñíî ñèëèëñÿ îí îòáèâàòüñÿ; ýòè òðè ðåìåñëåííèêà áûëè ñàìûé äþæèé íàðîä èç âñåõ ïåòåðáóðãñêèõ íåìöåâ è ïîñòóïèëè ñ íèì òàê ãðóáî è íåâåæëèâî, ÷òî, ïðèçíàþñü, ÿ íèêàê íå íàõîæó ñëîâ ê èçîáðàæåíèþ ýòîãî ïå÷àëüíîãî ñîáûòèÿ.

ß óâåðåí, ÷òî Øèëëåð íà äðóãîé äåíü áûë â ñèëüíîé ëèõîðàäêå, ÷òî îí äðîæàë êàê ëèñò, îæèäàÿ ñ ìèíóòû íà ìèíóòó ïðèõîäà ïîëèöèè, ÷òî îí áîã çíàåò ÷åãî áû íå äàë, ÷òîáû âñå ïðîèñõîäèâøåå â÷åðà áûëî âî ñíå. Íî ÷òî óæå áûëî, òîãî íåëüçÿ ïåðåìåíèòü. Íè÷òî íå ìîãëî ñðàâíèòüñÿ ñ ãíåâîì è íåãîäîâàíèåì Ïèðîãîâà. Îäíà ìûñëü îá òàêîì óæàñíîì îñêîðáëåíèè ïðèâîäèëà åãî â áåøåíñòâî. Ñèáèðü è ïëåòè îí ïî÷èòàë ñàìûì ìàëûì íàêàçàíèåì äëÿ Øèëëåðà. Îí ëåòåë äîìîé, ÷òîáû, îäåâøèñü, îòòóäà èäòè ïðÿìî ê ãåíåðàëó, îïèñàòü åìó ñàìûìè ðàçèòåëüíûìè êðàñêàìè áóéñòâî íåìåöêèõ ðåìåñëåííèêîâ. Îí ðàçîì õîòåë ïîäàòü è ïèñüìåííóþ ïðîñüáó â ãëàâíûé øòàá. Åñëè æå ãëàâíûé øòàá îïðåäåëèò íåäîñòàòî÷íîå íàêàçàíèå, òîãäà ïðÿìî â ãîñóäàðñòâåííûé ñîâåò, à íå òî ñàìîìó ãîñóäàðþ.

Íî âñå ýòî êàê-òî ñòðàííî êîí÷èëîñü: ïî äîðîãå îí çàøåë â êîíäèòåðñêóþ, ñúåë äâà ñëîåíûõ ïèðîæêà, ïðî÷èòàë êîå-÷òî èç «Ñåâåðíîé ï÷åëû» è âûøåë óæå íå â ñòîëü ãíåâíîì ïîëîæåíèè. Ïðèòîì äîâîëüíî ïðèÿòíûé ïðîõëàäíûé âå÷åð çàñòàâèë åãî íåñêîëüêî ïðîéòèñü ïî Íåâñêîìó ïðîñïåêòó; ê äåâÿòè ÷àñàì îí óñïîêîèëñÿ è íàøåë, ÷òî â âîñêðåñåíüå íåõîðîøî áåñïîêîèòü ãåíåðàëà, ïðèòîì îí, áåç ñîìíåíèÿ, êóäà-íèáóäü îòîçâàí, è ïîòîìó îí îòïðàâèëñÿ íà âå÷åð ê îäíîìó ïðàâèòåëþ êîíòðîëüíîé êîëëåãèè, ãäå áûëî î÷åíü ïðèÿòíîå ñîáðàíèå ÷èíîâíèêîâ è îôèöåðîâ. Òàì ñ óäîâîëüñòâèåì ïðîâåë âå÷åð è òàê îòëè÷èëñÿ â ìàçóðêå, ÷òî ïðèâåë â âîñòîðã íå òîëüêî äàì, íî äàæå è êàâàëåðîâ.

«Äèâíî óñòðîåí ñâåò íàø! — äóìàë ÿ, èäÿ òðåòüåãî äíÿ ïî Íåâñêîìó ïðîñïåêòó è ïðèâîäÿ íà ïàìÿòü ýòè äâà ïðîèñøåñòâèÿ. — Êàê ñòðàííî, êàê íåïîñòèæèìî èãðàåò íàìè ñóäüáà íàøà! Ïîëó÷àåì ëè ìû êîãäà-íèáóäü òî, ÷åãî æåëàåì? Äîñòèãàåì ëè ìû òîãî, ê ÷åìó, êàæåòñÿ, íàðî÷íî ïðèãîòîâëåíû íàøè ñèëû? Âñå ïðîèñõîäèò íàîáîðîò. Òîìó ñóäüáà äàëà ïðåêðàñíåéøèõ ëîøàäåé, è îí ðàâíîäóøíî êàòàåòñÿ íà íèõ, âîâñå íå çàìå÷àÿ èõ êðàñîòû, — òîãäà êàê äðóãîé, êîòîðîãî ñåðäöå ãîðèò ëîøàäèíîþ ñòðàñòüþ, èäåò ïåøêîì è äîâîëüñòâóåòñÿ òîëüêî òåì, ÷òî ïîùåëêèâàåò ÿçûêîì, êîãäà ìèìî åãî ïðîâîäÿò ðûñàêà. Òîò èìååò îòëè÷íîãî ïîâàðà, íî, ê ñîæàëåíèþ, òàêîé ìàëåíüêèé ðîò, ÷òî áîëüøå äâóõ êóñî÷êîâ íèêàê íå ìîæåò ïðîïóñòèòü; äðóãîé èìååò ðîò âåëè÷èíîþ â àðêó ãëàâíîãî øòàáà, íî, óâû! äîëæåí äîâîëüñòâîâàòüñÿ êàêèì-íèáóäü íåìåöêèì îáåäîì èç êàðòîôåëÿ. Êàê ñòðàííî èãðàåò íàìè ñóäüáà íàøà!»

Íî ñòðàííåå âñåãî ïðîèñøåñòâèÿ, ñëó÷àþùèåñÿ íà Íåâñêîì ïðîñïåêòå. Î, íå âåðüòå ýòîìó Íåâñêîìó ïðîñïåêòó! ß âñåãäà çàêóòûâàþñü ïîêðåï÷å ïëàùîì ñâîèì, êîãäà èäó ïî íåì, è ñòàðàþñü âîâñå íå ãëÿäåòü íà âñòðå÷àþùèåñÿ ïðåäìåòû. Âñü îáìàí, âñü ìå÷òà, âñü íå òî, ÷åì êàæåòñÿ! Âû äóìàåòå, ÷òî ýòîò ãîñïîäèí, êîòîðûé ãóëÿåò â îòëè÷íî ñøèòîì ñþðòó÷êå, î÷åíü áîãàò? Íè÷óòü íå áûâàëî: îí âåñü ñîñòîèò èç ñâîåãî ñþðòó÷êà. Âû âîîáðàæàåòå, ÷òî ýòè äâà òîëñòÿêà, îñòàíîâèâøèåñÿ ïåðåä ñòðîÿùåþñÿ öåðêîâüþ, ñóäÿò îá àðõèòåêòóðå åå? Ñîâñåì íåò: îíè ãîâîðÿò î òîì, êàê ñòðàííî ñåëè äâå âîðîíû îäíà ïðîòèâ äðóãîé. Âû äóìàåòå, ÷òî ýòîò ýíòóçèàñò, ðàçìàõèâàþùèé ðóêàìè, ãîâîðèò î òîì, êàê æåíà åãî áðîñèëà èç îêíà øàðèêîì â íåçíàêîìîãî åìó âîâñå îôèöåðà? Ñîâñåì íåò, îí ãîâîðèò î Ëàôàéåòå. Âû äóìàåòå, ÷òî ýòè äàìû… íî äàìàì ìåíüøå âñåãî âåðüòå. Ìåíåå çàãëÿäûâàéòå â îêíà ìàãàçèíîâ: áåçäåëóøêè, â íèõ âûñòàâëåííûå, ïðåêðàñíû, íî ïàõíóò ñòðàøíûì êîëè÷åñòâîì àññèãíàöèé. Íî áîæå âàñ ñîõðàíè çàãëÿäûâàòü äàìàì ïîä øëÿïêè! Êàê íè ðàçâåâàéñÿ âäàëè ïëàù êðàñàâèöû, ÿ íè çà ÷òî íå ïîéäó çà íåþ ëþáîïûòñòâîâàòü. Äàëåå, ðàäè áîãà, äàëåå îò ôîíàðÿ! è ñêîðåå, ñêîëüêî ìîæíî ñêîðåå, ïðîõîäèòå ìèìî. Ýòî ñ÷àñòèå åùå, åñëè îòäåëàåòåñü òåì, ÷òî îí çàëüåò ùåãîëüñêîé ñþðòóê âàø âîíþ÷èì ñâîèì ìàñëîì. Íî è êðîìå ôîíàðÿ, âñå äûøèò îáìàíîì. Îí ëæåò âî âñÿêîå âðåìÿ, ýòîò Íåâñêèé ïðîñïåêò, íî áîëåå âñåãî òîãäà, êîãäà íî÷ü ñãóùåííîþ ìàññîþ íàëÿæåò íà íåãî è îòäåëèò áåëûå è ïàëåâûå ñòåíû äîìîâ, êîãäà âåñü ãîðîä ïðåâðàòèòñÿ â ãðîì è áëåñê, ìèðèàäû êàðåò âàëÿòñÿ ñ ìîñòîâ, ôîðåéòîðû êðè÷àò è ïðûãàþò íà ëîøàäÿõ è êîãäà ñàì äåìîí çàæèãàåò ëàìïû äëÿ òîãî òîëüêî, ÷òîáû ïîêàçàòü âñå íå â íàñòîÿùåì âèäå.

Âïåðâûå íàïå÷àòàíî â êíèãå «Àðàáåñêè. Ðàçíûå ñî÷èíåíèÿ Í.Ãîãîëÿ», ÷.2-ÿ, ÑÏá, 1835. Íàïèñàíà â 1833-1834 ãã.

Ñòðàíèöû:
1 
2 
3 
4 
5 
6 
7 
8 

Ñêà÷àòü ïîëíûé òåêñò (73 Êá)
Ïåðåéòè íà ñòðàíèöó àâòîðà

И если бы не внезапное появление поручика Пирогова, то, без всякого сомнения, Гофман отрезал бы ни за что ни про что Шиллеру нос, потому что он уже привел нож свой в такое положение, как бы хотел кроить подошву.

Шиллеру показалось очень досадно, что вдруг незнакомое, непрошеное лицо так некстати ему помешало. Он, несмотря на то что был в упоительном чаду пива и вина, чувствовал, что несколько неприлично в таком виде и при таком действии находиться в присутствии постороннего свидетеля. Между тем Пирогов слегка наклонился и с свойственною ему приятностию сказал:

– Вы извините меня…

– Пошел вон! – отвечал протяжно Шиллер.

Это озадачило поручика Пирогова. Такое обращение ему было совершенно ново. Улыбка, слегка было показавшаяся на его лице, вдруг пропала. С чувством огорченного достоинства он сказал:

– Мне странно, милостивый государь… вы, верно, не заметили… я офицер…

– Что такое офицер! Я – швабский немец. Мой сам (при этом Шиллер ударил кулаком по столу) будет офицер: полтора года юнкер, два года поручик, и я завтра сейчас офицер. Но я не хочу служить. Я с офицером сделает этак: фу! – при этом Шиллер подставил ладонь и фукнул на нее.

Поручик Пирогов увидел, что ему больше ничего не оставалось, как только удалиться; однако ж такое обхождение, вовсе неприличное его званию, ему было неприятно. Он несколько раз останавливался на лестнице, как бы желая собраться с духом и подумать о том, каким бы образом дать почувствовать Шиллеру его дерзость. Наконец рассудил, что Шиллера можно извинить, потому что голова его была наполнена пивом; к тому же представилась ему хорошенькая блондинка, и он решился предать это забвению. На другой день поручик Пирогов рано поутру явился в мастерской жестяных дел мастера. В передней комнате встретила его хорошенькая блондинка и довольно суровым голосом, который очень шел к ее личику, спросила:

– Что вам угодно?

– А, здравствуйте, моя миленькая! вы меня не узнали? плутовочка, какие хорошенькие глазки! – при этом поручик Пирогов хотел очень мило поднять пальцем ее подбородок.

Но блондинка произнесла пугливое восклицание и с тою же суровостию спросила:

– Что вам угодно?

– Вас видеть, больше ничего мне не угодно, – произнес поручик Пирогов, довольно приятно улыбаясь и подступая ближе; но, заметив, что пугливая блондинка хотела проскользнуть в дверь, прибавил: – Мне нужно, моя миленькая, заказать шпоры. Вы можете мне сделать шпоры? хотя для того, чтобы любить вас, вовсе не нужно шпор, а скорее бы уздечку. Какие миленькие ручки!

Поручик Пирогов всегда бывал очень любезен в изъяснениях подобного рода.

– Я сейчас позову моего мужа, – вскрикнула немка и ушла, и чрез несколько минут Пирогов увидел Шиллера, выходившего с заспанными глазами, едва очнувшегося от вчерашнего похмелья. Взглянувши на офицера, он припомнил, как в смутном сне, происшествие вчерашнего дня. Он ничего не помнил в таком виде, в каком было, но чувствовал, что сделал какую-то глупость, и потому принял офицера с очень суровым видом.

– Я за шпоры не могу взять меньше пятнадцати рублей, – произнес он, желая отделаться от Пирогова, потому что ему, как честному немцу, очень совестно было смотреть на того, кто видел его в неприличном положении. Шиллер любил пить совершенно без свидетелей, с двумя, тремя приятелями, и запирался на это время даже от своих работников.

– Зачем же так дорого? – ласково сказал Пирогов.

– Немецкая работа, – хладнокровно произнес Шиллер, поглаживая подбородок. – Русский возьмется сделать за два рубля.

– Извольте, чтобы доказать, что я вас люблю и желаю с вами познакомиться, я плачу пятнадцать рублей.

Шиллер минуту оставался в размышлении: ему, как честному немцу, сделалось немного совестно. Желая сам отклонить его от заказывания, он объявил, что раньше двух недель не может сделать. Но Пирогов без всякого прекословия изъявил совершенное согласие.

Немец задумался и стал размышлять о том, как бы лучше сделать свою работу, чтобы она действительно стоила пятнадцати рублей. В это время блондинка вошла в мастерскую и начала рыться на столе, уставленном кофейниками. Поручик воспользовался задумчивостию Шиллера, подступил к ней и пожал ручку, обнаженную до самого плеча. Это Шиллеру очень не понравилось.

– Мейн фрау! – закричал он.

– Вас волен зи дох? – отвечала блондинка.

– Гензи на кухня!

Блондинка удалилась.

– Так через две недели? – сказал Пирогов.

– Да, через две недели, – отвечал в размышлении Шиллер, – у меня теперь очень много работы.

– До свидания! я к вам зайду.

– До свидания, – отвечал Шиллер, запирая за ним дверь.

Поручик Пирогов решился не оставлять своих исканий, несмотря на то что немка оказала явный отпор. Он не мог понять, чтобы можно было ему противиться, тем более что любезность его и блестящий чин давали полное право на внимание. Надобно, однако же, сказать и то, что жена Шиллера, при всей миловидности своей, была очень глупа. Впрочем, глупость составляет особенную прелесть в хорошенькой жене. По крайней мере я знал много мужей, которые в восторге от глупости своих жен и видят в ней все признаки младенческой невинности. Красота производит совершенные чудеса. Все душевные недостатки в красавице, вместо того чтобы произвести отвращение, становятся как-то необыкновенно привлекательны; самый порок дышит в них миловидностью; но исчезни она – и женщине нужно быть в двадцать раз умнее мужчины, чтобы внушить к себе если не любовь, то по крайней мере уважение. Впрочем, жена Шиллера, при всей глупости, была всегда верна своей обязанности, и потому Пирогову довольно трудно было успеть в смелом своем предприятии; но с победою препятствий всегда соединяется наслаждение, и блондинка становилась для него интереснее день ото дня. Он начал довольно часто осведомляться о шпорах, так что Шиллеру это, наконец, наскучило. Он употреблял все усилия, чтобы окончить скорее начатые шпоры; наконец шпоры были готовы.

– Ах, какая отличная работа! – закричал поручик Пирогов, увидевши шпоры. – Господи, как это хорошо сделано! У нашего генерала нет этаких шпор.

Чувство самодовольствия распустилось по душе Шиллера. Глаза его начали глядеть довольно весело, и он совершенно примирился с Пироговым. «Русский офицер – умный человек», – думал он сам про себя.

– Так вы, стало быть, можете сделать и оправу, например к кинжалу или другим вещам?

– О, очень могу, – сказал Шиллер с улыбкою.

– Так сделайте мне оправу к кинжалу. Я вам принесу; у меня очень хороший турецкий кинжал, но мне бы хотелось оправу к нему сделать другую.

Шиллера это как бомбою хватило. Лоб его вдруг наморщился. «Вот тебе на!» – подумал он про себя, внутренно ругая себя за то, что накликал сам работу. Отказаться он почитал уже бесчестным, притом же русский офицер похвалил его работу. Он, несколько покачавши головою, изъявил свое согласие; но поцелуй, который, уходя, Пирогов влепил нахально в самые губки хорошенькой блондинки, поверг его в совершенное недоумение.

Я почитаю не излишним познакомить читателя несколько покороче с Шиллером. Шиллер был совершенный немец, в полном смысле всего этого слова. Еще с двадцатилетнего возраста, с того счастливого времени, в которое русский живет на фу-фу, уже Шиллер размерил всю свою жизнь и никакого, ни в каком случае, не делал исключения. Он положил вставать в семь часов, обедать в два, быть точным во всем и быть пьяным каждое воскресенье. Он положил себе в течение десяти лет составить капитал из пятидесяти тысяч, и уже это было так верно и неотразимо, как судьба, потому что скорее чиновник позабудет заглянуть в швейцарскую своего начальника, нежели немец решится переменить свое слово. Ни в каком случае не увеличивал он своих издержек, и если цена на картофель слишком поднималась против обыкновенного, он не прибавлял ни одной копейки, но уменьшал только количество, и хотя оставался иногда несколько голодным, но, однако же, привыкал к этому. Аккуратность его простиралась до того, что он положил целовать жену свою в сутки не более двух раз, а чтобы как-нибудь не поцеловать лишний раз, он никогда не клал перцу более одной ложечки в свой суп; впрочем, в воскресный день это правило не так строго исполнялось, потому что Шиллер выпивал тогда две бутылки пива и одну бутылку тминной водки, которую, однако же, он всегда бранил. Пил он вовсе не так, как англичанин, который тотчас после обеда запирает дверь на крючок и нарезывается один. Напротив, он, как немец, пил всегда вдохновенно, или с сапожником Гофманом, или с столяром Кунцом, тоже немцем и большим пьяницею. Таков был характер благородного Шиллера, который, наконец, был приведен в чрезвычайно затруднительное положение. Хотя он был флегматик и немец, однако ж поступки Пирогова возбудили в нем что-то похожее на ревность. Он ломал голову и не мог придумать, каким образом ему избавиться от этого русского офицера. Между тем Пирогов, куря трубку в кругу своих товарищей, – потому что уже так Провидение устроило, что где офицеры, там и трубки, – куря трубку в кругу своих товарищей, намекал значительно и с приятною улыбкою об интрижке с хорошенькою немкою, с которою, по словам его, он уже совершенно был накоротке и которую он на самом деле едва ли не терял уже надежды преклонить на свою сторону.

В один день прохаживался он по Мещанской, поглядывая на дом, на котором красовалась вывеска Шиллера с кофейниками и самоварами; к величайшей радости своей, увидел он головку блондинки, свесившуюся в окошко и разглядывавшую прохожих. Он остановился, сделал ей ручкою и сказал: «Гут морген!» Блондинка поклонилась ему как знакомому.

– Что, ваш муж дома?

– Дома, – отвечала блондинка.

– А когда он не бывает дома?

– Он по воскресеньям не бывает дома, – сказала глупенькая блондинка.

«Это недурно, – подумал про себя Пирогов, – этим нужно воспользоваться».

И в следующее воскресенье, как снег на голову, явился пред блондинкою. Шиллера действительно не было дома. Хорошенькая хозяйка испугалась; но Пирогов поступил на этот раз довольно осторожно, обошелся очень почтительно и, раскланявшись, показал всю красоту своего гибкого перетянутого стана. Он очень приятно и учтиво шутил, но глупенькая немка отвечала на всё односложными словами. Наконец, заходивши со всех сторон и видя, что ничто не может занять ее, он предложил ей танцевать. Немка согласилась в одну минуту, потому что немки всегда охотницы до танцев. На этом Пирогов очень много основывал свою надежду: во-первых, это уже доставляло ей удовольствие, во-вторых, это могло показать его торнюру и ловкость, в-третьих, в танцах ближе всего можно сойтись, обнять хорошенькую немку и проложить начало всему; короче, он выводил из этого совершенный успех. Он начал какой-то гавот, зная, что немкам нужна постепенность. Хорошенькая немка выступила на средину комнаты и подняла прекрасную ножку. Это положение так восхитило Пирогова, что он бросился ее целовать. Немка начала кричать и этим еще более увеличила свою прелесть в глазах Пирогова; он ее засыпал поцелуями. Как вдруг дверь отворилась, и вошел Шиллер с Гофманом и столяром Кунцом. Все эти достойные ремесленники были пьяны как сапожники.

Но я предоставляю самим читателям судить о гневе и негодовании Шиллера.

– Грубиян! – закричал он в величайшем негодовании. – Как ты смеешь целовать мою жену? Ты подлец, а не русский офицер. Черт побери, мой друг Гофман, я немец, а не русская свинья!

Гофман отвечал утвердительно.

– О, я не хочу иметь роги! бери его, мой друг Гофман, за воротник, я не хочу, – продолжал он, сильно размахивая руками, причем лицо его было похоже на красное сукно его жилета. – Я восемь лет живу в Петербурге, у меня в Швабии мать моя, и дядя мой в Нюренберге; я немец, а не рогатая говядина! прочь с него всё, мой друг Гофман! держи его за рука и нога, камрад мой Кунц!

И немцы схватили за руки и ноги Пирогова.

Напрасно силился он отбиваться; эти три ремесленника были самый дюжий народ из всех петербургских немцев и поступили с ним так грубо и невежливо, что, признаюсь, я никак не нахожу слов к изображению этого печального события.

Я уверен, что Шиллер на другой день был в сильной лихорадке, что он дрожал как лист, ожидая с минуты на минуту прихода полиции, что он Бог знает чего бы не дал, чтобы все происходившее вчера было во сне. Но что уже было, того нельзя переменить. Ничто не могло сравниться с гневом и негодованием Пирогова. Одна мысль об таком ужасном оскорблении приводила его в бешенство. Сибирь и плети он почитал самым малым наказанием для Шиллера. Он летел домой, чтобы, одевшись, оттуда идти прямо к генералу, описать ему самыми разительными красками буйство немецких ремесленников. Он разом хотел подать и письменную просьбу в главный штаб. Если же назначение наказания будет неудовлетворительно, тогда идти дальше и дальше.

Но все это как-то странно кончилось: по дороге он зашел в кондитерскую, съел два слоеных пирожка, прочитал кое-что из «Северной пчелы» и вышел уже не в столь гневном положении. Притом довольно приятный прохладный вечер заставил его несколько пройтись по Невскому проспекту; к девяти часам он успокоился и нашел, что в воскресенье нехорошо беспокоить генерала, притом он, без сомнения, куда-нибудь отозван, и потому он отправился на вечер к одному правителю контрольной коллегии, где было очень приятное собрание чиновников и офицеров. Там с удовольствием провел вечер и так отличился в мазурке, что привел в восторг не только дам, но даже и кавалеров.

«Дивно устроен свет наш! – думал я, идя третьего дня по Невскому проспекту и приводя на память эти два происшествия. – Как странно, как непостижимо играет нами судьба наша! Получаем ли мы когда-нибудь то, чего желаем? Достигаем ли мы того, к чему, кажется, нарочно приготовлены наши силы? Всё происходит наоборот. Тому судьба дала прекраснейших лошадей, и он равнодушно катается на них, вовсе не замечая их красоты, – тогда как другой, которого сердце горит лошадиною страстью, идет пешком и довольствуется только тем, что пощелкивает языком, когда мимо его проводят рысака. Тот имеет отличного повара, но, к сожалению, такой маленький рот, что больше двух кусочков никак не может пропустить; другой имеет рот величиною в арку главного штаба, но, увы! должен довольствоваться каким-нибудь немецким обедом из картофеля. Как странно играет нами судьба наша!»

Но страннее всего происшествия, случающиеся на Невском проспекте. О, не верьте этому Невскому проспекту! Я всегда закутываюсь покрепче плащом своим, когда иду по нем, и стараюсь вовсе не глядеть на встречающиеся предметы. Все обман, все мечта, все не то, чем кажется! Вы думаете, что этот господин, который гуляет в отлично сшитом сюртучке, очень богат? Ничуть не бывало: он весь состоит из своего сюртучка. Вы воображаете, что эти два толстяка, остановившиеся перед строящеюся церковью, судят об архитектуре ее? Совсем нет: они говорят о том, как странно сели две вороны одна против другой. Вы думаете, что этот энтузиаст, размахивающий руками, говорит о том, как жена его бросила из окна шариком в незнакомого ему вовсе офицера? Совсем нет, он говорит о Лафайете. Вы думаете, что эти дамы… но дамам меньше всего верьте. Менее заглядывайте в окна магазинов: безделушки, в них выставленные, прекрасны, но пахнут страшным количеством ассигнаций. Но Боже вас сохрани заглядывать дамам под шляпки! Как ни развевайся вдали плащ красавицы, я ни за что не пойду за нею любопытствовать. Далее, ради Бога, далее от фонаря! и скорее, сколько можно скорее, проходите мимо. Это счастие еще, если отделаетесь тем, что он зальет щегольской сюртук ваш вонючим своим маслом. Но и кроме фонаря, всё дышит обманом. Он лжет во всякое время, этот Невский проспект, но более всего тогда, когда ночь сгущенною массою наляжет на него и отделит белые и палевые стены домов, когда весь город превратится в гром и блеск, мириады карет валятся с мостов, форейторы кричат и прыгают на лошадях и когда сам демон зажигает лампы для того только, чтобы показать всё не в настоящем виде.