Вселенная горит агония огня рождает сонмы солнц и бешенство небес

Выбрать главу

* * *
Любовь измеряется мерой прощения,
привязанность — болью прощания,
а ненависть — силой того отвращения,
с которым ты помнишь свои обещания.

И тою же мерой, с припадками ревности,
тебя обгрызают, как рыбы-пираньи,
друзья и заботы, источники нервности,
и все-то ты знаешь заранее…

Кошмар возрастает в пропорции к сумме
развеявшихся иллюзий.
Ты это предвидел. Ты благоразумен,
ты взгляд своевременно сузил.

Но время взрывается. Новый обычай
родится как частное мнение.
Права человека по сущности — птичьи,
а суть естества — отклонение,

свобода — вот ужас. Проклятье всевышнее
Адаму, а Еве напутствие…
Не с той ли поры, как нагрузка излишняя,
она измеряется мерой отсутствия?

И в липких объятиях сладкой беспечности
напомнит назойливый насморк,
что ценность мгновенья равна Бесконечности,
деленной на жизнь и помноженной на смерть.

Итак — подытожили. Жизнь — возвращение
забытого займа, сиречь — завещание.
Любовь измеряется мерой прощения,
привязанность — болью прощания…

* * *
Всеведенье, я знаю, ты во всех.
Ты переулок мой и дом соседний,
Ты первая слеза и первый смех,
И первая любовь, и взгляд последний.
Разбрызгано, как праздничный огонь,
По искорке на каждую ладонь,
Расколото сызмальства на куски.
По одному на единицу крика,
Ты плачешь и спешишь, как земляника
Засеивать пожарища тоски.
Всеведение. Да, твои осколки
Я нахожу впотьмах на книжной полке.
В кошмарах суеты, в ночном бреду
Своих больных, в заброшенном саду,
В оставленных кострищах, в женских стонах,
В зрачках звериных, в розах озаренных,
В видениях на мраморной стене…
Я отыщу тебя в последнем сне,
В ковчеге тьмы — там твой огонь хранится,
В страницах той книги…

* * *
Ты узнаешь меня на последней строке, мой таинственный Друг.
Все притрутся, приладятся как-то, зацепятся звуком за звук,
Только эта останется на сквозняке,
непристроенной…

* * *
Душа, не умирай. Душа, питайся болью.
Не погибай, насытиться спеша.
Надежда — злейший враг. Гони ее с любовью.
Безумием спасай себя, Душа.

Во взлете весь твой смысл, во взлете — и паренье
над суетой — ты крылья сотворишь
из кожи содранной,
и яд стихотворенья
заменит кровь,
и ты заговоришь.

* * *
Ну, полно… Полноте дурить! Кто Вам сказал, что утро мудро?
Его рассыпанная пудра развеяна по мостовой. И сон,
качая головой, опохмеляться начинает. Еще плывет страна ночная,
еще в глазах обрывки книг из прежних жизней. В этот миг
химеры длят совокупление, амур роняет амулет.
Спешил на светопреставление, украли проездной билет.

* * *
Мне дела нет, что миллионы раз
Картины небосвода повторялись.
Я ухожу за поволоку глаз,
Туда, где карты мира потерялись,
Я ухожу в Тебя, бездонный мир.
В незримые поля под тонкой кожей,
В иное вещество, в другой эфир,
Где все так страшно близко, так похоже,
Что не узнать — ни неба, ни себя —
И сны, как птицы покидают гнезда,
И тайно зреют, взрывами слепя,
Поющие невидимые звезды.
Я ухожу в Тебя — для бытия
В не бывших звуках, я освобождаюсь
Для снов. Твоих — где, может быть, и я,
Не узнанный, в последний раз рождаюсь…

* * *
Оглушенный собственным эхом,
не узнаешь, поди, сколько силы в груди,
то ли ревом ревешь, то ли смехом,
оглушенный собственным эхом,
не заметишь, поди, что трудов посреди
то ли мохом оброс, то ли мехом,
заглушенный собственным эхом,
заглушенный собственным эхом…

* * *
Твой ангел-хранитель ведет себя тихо,
неслышно парит над толпой.
Спеши, торопись утолить свою прихоть,
безумец, ребенок слепой.

Он видит все — как вертится земля,
как небо обручается с рекой,
и будущего минные поля,
и сны твои с потерянной строкой.

За сумраком сумрак, за звездами — звезды,
за жизнью, наверное, смерть,
а сбиться с дороги так просто, так просто,
как в зеркало посмотреть…

* * *
Вкус неба: птица и звезда.
Вкус бытия: звезда и птица
с одной из родственных планет…
Всяк облик поначалу снится,
потом творится. Много лет
душа уламывает тело
отдаться. Медленное дело.
В последний миг придет ответ….
Кто сам себе не удивится,
тому не стоило родиться.
Хоть и под стать велосипед,
Не мускулы вращают спицы,
а превращение примет
в действительность…

* * *
Вдохновение наступает со скоростью смерти.
Вот прямая твоя, протяженностью в жизнь,
сжалась в точку.
Скорость плотнит пространство.
Смерть, пружина пружин, разжимается, чтобы
состоялась судьба
и все твои кривизны исчезли.
И нет тебя,
есть Вдохновение.

* * *
Ночные мотыльки летят и льнут
к настольной лампе. Рай самосожженья.
Они себя расплавят и распнут
во славу неземного притяженья.
Скелеты крыльев, усиков кресты,
спаленных лапок исполох горячий,
пыльца седая — пепел красоты,
и жажда жить, и смерти глаз незрячий…

Смотри, смотри, как пляшет мошкара
в оскале раскаленного кумира.
Ты о гипнозе спрашивал вчера.-
Перед тобой ответ земного мира.

Закрыть окно? Законопатить дом?
Бессмысленно. Гуманность не поможет,
пока Творец не даст нам знать о том,
зачем Он создал мотыльков и мошек,
зачем летят живые существа
на сверхъестественный огонь, который
их губит, и какая голова
придумала конец для всех историй
любви… (Быть может, глядя в бездну бездн,
Создатель над Собой Самим смеется.
Какая милость тем, кому дается
искусство и душевная болезнь!..)

Летят, летят… В агонии счастливой
сгорают мотыльки — им умереть
не страшно, а с тобой все справедливо,
не жалуйся, душа должна болеть,
но как?

* * *
Я долго убивал твою любовь. Оставим рифмы фирменным эстетам — не «кровь»,
не «вновь» и даже не «свекровь»; не ядом, не кинжалом, не кастетом.
Нет, я повел себя как дилетант, хотя и знал, что смысла нет ни малости
вязать петлю как карнавальный бант, что лучше сразу придушить из жалости.
Какой резон ребенка закалять, когда он изначально болен смертью? Гуманней
было сразу расстрелять, но я тянул, я вдохновенно медлил и как-то по частям
спускал курок, в позорном малодушии надеясь, что скучный господин по кличке
Рок еще подбросит свежую идею. Но старый скряга под шумок заснул; любовь меж
тем росла как человечек, опустошала верности казну, и казнь сложилась из
сплошных осечек. Звенел курок, и уходила цель; и было неудобно догадаться,
что я веду с самим собой дуэль, что мой противник не желает драться.
Я волновался. Выстрел жил лет пять, закрыв глаза и шевеля губами…
Чему смеешься?…
— Рифмы нет опять,
и очередь большая за гробами.

* * *
…и когда придется начать с начала,
возвращайся опять сюда,
отдохни и снова
ищи свой путь,
он уведет тебя к дорогам другим,
и начало трудно будет припомнить,
снова заблудишься и опять
придется начать с начала, и снова
придешь сюда.
Места эти будут другими,
но ты их узнаешь.

* * *
Залив.
А может быть, река.
Не знаю.
Были облака.
Их больше нет.
Горит заря.
Но где-то там,
а здесь — не знаю,
от куда свет,
благодаря
какому чуду.

…Вспоминаю:
он светит сам,
но он обязан
и жемчугу своим экстазом,
и изумруду.

Здесь я был
тому назад всего лишь Вечность.

Я плыл,
я видел оконечность
полувоздушной суши — мыс,
себя теряющий, как мысль,
и эти скалы — их оскалы
прикрыл покладистый песок,
а где не вышло, как лекалы,
лишайник лег наискосок…

* * *
Доверчивость живая!.. Смерть и жалость
влекут меня к тебе и тайный звук…
Те девять нот, которыми рождалась
Вселенная на кладбище наук.
Ты родилась, когда предвечный Логос
распался, рухнул, сам себя поправ.
Ткань истины, как ветошь распоролась,
и сонмище изнанок,грязных правд
закорчилась в потугах самозванства.
Рассыпались начала и концы,
раскрылись пасти Время и Пространство,
две мнимость, уроды-близнецы.
Миг нулевой космического цикла:
смерть Знака и зачатье Вещества.
Но раньше ты, Доверчивость, возникла —
крик Истины о том, что не права.
Живая кровь в сосудах мирозданья,
ты и творишь Любовь с тех самых пор,
как застонало первое страданье
в ответ на первый смертный приговор…

* * *
Мы сами выбираем образ смерти.
Свою тропинку и обрыв следа —
проносим в запечатанном конверте,
а вскрытие покажет, как всегда.
Толкая нас на риск и самовольство
прохладный господин по кличке Рок
использует и веру, и геройство,
как искушенный карточный игрок.
Он ни при чем, он только исполнитель
твоих желаний и твоих побед,
твой ревностный помощник и ценитель,
твердящий наизусть твой детский бред.
И ты идешь за собственною тенью,
От самого себя бесследно скрыв,
что этот путь — и миг, и лик смертельный —
всего лишь выбор — выбор и обрыв…

* * *
Блажен покой, когда, закрыв окно в ненастный день,
мы остаемся дома… В ком нет металла, тем и суждено
пожаловаться на склад металлолома, тех гнут, и мнут,
и плавят, как хотят, пока не отольют искомой формы.
О, сколько нас, уступчивых котят, пошло на шапки за
доступность корма. А в ком металл — тех можно изломать,
но не согнуть. Пока в избытке глупость, легко все
положенья принимать и засыпать — но действует упругость.
…Я погибал. Мне выгодный позор знаком до тонкостей,
я им проникся еще с дошкольных лет, когда позер во мне
уже утюжился и стригся, успешно выступал во всех ролях,
какие по сценарию давались. Но зрела тошнота, и на полях
заметки кой-какие появлялись…

* * *
Во мраке просыпаясь звуки шлю тому,
Кого не знаю и люблю,
Кого люблю за то, что не познаю.
Ты слышишь?… Мы живем на сквозняке.
Рука во тьме спешит к другой руке,
И между ними нить горит сквозная.
Ты чувствуешь? Душа летит к душе.
Как близко ты, но мгла настороже
Закрытых окон нет, глаза закрыты.
Во мраке просыпаясь, звуки шлю тому,
Кого не знаю и люблю, и верю, и ищу,
Как знак забытый…

* * *
Не плачь, не просыпайся… Я слежу
За полночью, я знаю расписание.
Ты спи, а я тихонько расскажу
Тебе про нас с тобой…
Луна личинкой по небу ползет.
Когда она устанет и окуклится,
Песчинками зажжется небосвод,
И душный город темнотой обуглится…
Не вспыхнет ни фонарик, ни свеча,
Лишь тишины беззвучное рыдание.
И древние старухи, бормоча,
Пойдут во сне на первое свидание.
И выйдет на дорогу исполин.
И вздрогнет город, темнотой оседланный…
Он отряхнет кору песков и глин
И двинется вперед походкою дремотною.
И будет шаг бесшумен и тяжел,
И равномерно почвы колыхание,
И будет город каждым этажом
И каждой грудью знать его дыхание…
Не знает свет, не понимает радуга,
Как можно обходиться без лица
И для чего ночному стражу надобно
Ощупывать уснувшие сердца…
Но я узнал, мне было откровение,
Тот исполин в дозоре неспроста:
Он гасит сны, он стережет забвение,
Чтоб ты не угадал, что ночь пуста.
Когда-нибудь ты босиком побегаешь
По облакам, как наш бумажный змей,
Но ты еще не знаешь, ты не ведаешь,
Какая сила в слабости твоей.

* * *
Сколько свободы,
о, сколько в Тебе свободы!..
Как Ты делаешь все из свободы,
как меня делаешь?..
Океан —
пью и не выпью,
дышу и не надышусь…
Ненасытность растет,
пьянею,
жажду всего и вся…
Страж границ моих — страх
просыпается —
поздно! — он позади,
а я
свободен,
пройду все испытания…

* * *
…И этот дождь закончится, как жизнь…
И наших душ истоптанная местность
с провалами изломов и кривизн
вернется в первозданную безвестность.

Там, в темноте, Предвечная Река
к своим пределам тени предков гонит,
и мечутся, как звери, облака
под взмахами невидимых ладоней,
и дождь, слепой, неумолимый дождь,
питая переполненную сушу,
пророчеством становится, как дрожь
художника, рождающего душу.

…И наши голоса уносит ночь…
Крик памяти сливается с пространством,
с молчанием, со всем, что превозмочь
нельзя ни мятежом, ни постоянством…
Не отнимая руки ото лба,
забудешься в оцепененье смутном,
и сквозь ладони протечет судьба,
как этот дождь,
закончившийся утром.

* * *
В этой вечнозеленой жизни, сказал мне седой Садовник,
нельзя ничему научиться, кроме учебы,
не нужной ни для чего, кроме учебы,
а ты думаешь о плодах,
что ж, бери,

ты возьмешь только то, что возьмешь,
и оставишь то, что оставишь.
Ты живешь только так, как живешь,
и с собой не слукавишь.

В этой вечнозеленой смерти, сказал Садовник,
нет никакого смысла, кроме поиска смысла,
который нельзя найти,
это не кошелек с деньгами, они истратятся,
не очки, они не прибавят зрения, если ты слеп,
не учебник с вырванными страницами.
Смысл нигде не находится,
смысл рождается, дышит,
цветет
и уходит с тобою вместе —
иди,

ты возьмешь только то, что поймешь,
а поймешь только то, что исправишь.
Ты оставишь все, что возьмешь,
и возьмешь, что оставишь.

* * *
Я садился в Поезд Встречи. Стук колес баюкал утро.
Я уснул. Мне снились птицы. Птицеруки, птицезвуки
опускались мне на плечи. Я недвижен был как кукла.
Вдруг проснулся. Быть не может. Как же так, я точно помню.
Я садился в Поезд Встречи. Еду в Поезде Разлуки.
Мчится поезд, мчится поезд сквозь туннель в каменоломне.

* * *
…А потом ты опять один.
Умывается утро
на старом мосту,
вон там, где фонтан как будто
и будто бы вправду мост,
а за ним уступ
и как будто облако,
будто бы вправду облако,
это можно себе представить, хотя
это облако и на самом деле,
то самое, на котором мысли твои улетели,
в самом деле летят.

…А потом ты опять один.
Есть на свете пространство.
Из картинок твоей души
вырастает его убранство.
Есть на свете карандаши
и летучие мысли,
они прилетят обратно,
только свистни
и скорее пиши.

…А потом ты опять один.

Эти мысли, Бог с ними,
а веки твои стреножились, ты их расслабь,
это утро никто, представляешь ли,
никто, кроме тебя,
у тебя не отнимет.
Смотри, не прошляпь
этот мост, этот старый мост, он обещан,
и облако обещает явь,
и взахлеб волны плещутся, волны будто бы
рукоплещут,
и глаза одобряют рябь.

А потом ты опять один.

* * *
Вселенная горит. Агония огня
рождает сонмы солнц и бешенство небес.
Я думал: ну и что ж. Решают без меня.
Я тихий вскрик во мгле. Я пепел, я исчез.
Сородичи рычат и гадят на цветы,
кругом утробный гул и обезьяний смех.
Кому какая блажь, что сгинем я и ты?
На чем испечь пирог соединенья всех,
когда и у святых нет власти над собой?
Непостижима жизнь, неумолима смерть,
а искру над костром, что мы зовем судьбой,
нельзя ни уловить, ни даже рассмотреть…

Все так, ты говорил — и я ползу как тля,
не ведая куда, среди паучьих гнезд,
но чересчур глупа красавица Земля,
чтоб я поверить мог в незаселенность звезд.
Мы в мире не одни. Бессмысленно гадать,
чей глаз глядит сквозь мрак на наш ночной содом,
но если видит он — не может не страдать,
не может не любить, не мучиться стыдом…
Вселенная горит. В агонии огня
смеются сонмы солнц, и каждое кричит,
что не окончен мир, что мы ему родня,
и чей-то капилляр тобой кровоточит…

Врачующий мой друг! Не вспомнить, сколько раз
в отчаяньи, в тоске, в крысиной беготне
ты бельма удалял с моих потухших глаз
лишь бедствием своим и мыслью обо мне.
А я опять тупел и гас — и снова лгал
тебе — что я живу, себе — что смысла нет,
а ты, едва дыша,- ты звезды зажигал
над головой моей, ты возвращал мне свет
и умирал опять.. Огарки двух свечей
сливали свой огонь и превращали в звук.
И кто-то Третий — там, за далями ночей,
настраивал струну, не отнимая рук…

Мы в мире не одни. Вселенная плывет
сквозь мрак и пустоту — и, как ни назови,
нас кто-то угадал. Вселенная живет,
Вселенная летит со скоростью любви.

* * *
И каждый вечер так: в холодную постель
с продрогшею душой, в надежде не проснуться,
и снова легион непрошеных гостей
устраивает бал… Чтоб им в аду споткнуться!

Нет, лучше уж в петлю. Нет, лучше уж любой,
какой-нибудь кретин, мерзавец, алкоголик,
о лишь бы, лишь бы Тень он заслонил собой
и болью излечил — от той, последней боли…

О, как безжалостно поют колокола,
как медленно зовут к последнему исходу,
но будешь жить и жить, и выплачешь дотла
и страсть, и никому не нужную свободу…